ВОЛЧЬЯ ПЫЛЬ

Искать мяч для настольного тенниса здесь, где от гостевых домов остались только фундаменты, торчащие из земли развалившимися корневыми зубами, — всё равно, что надевать на пустые ветки осеннего сада давно рухнувшие листья, дабы увидеть сад таким, каким он когда-то тебе показался, и каким он никогда не был. Теперь никакую партию за этим теннисным столом не выиграть, да и стола давно нет — только бетонная площадка, за которую он держался, — под столом прятались одни дети, пока другие делали подачу, а третьи её пропускали. Проигрыш тогда не был поражением — проигрыш был ещё одним поводом начать, поводом не возвращаться домой, пока мяч не превратится в луну. Под столом мир другой — мелькают ноги в сандалиях и кедах, падает и снова падает белый теннисный град, доносящийся сверху сначала ровным капанием, а затем захлёбывающимся вдруг пульсом.

Тогда я даже не поняла, что раздавила его — песчаный грунт с сосновыми иголками мягок и безвинен: заметила мяч мятым под своей ногой, только когда стала его искать. Совсем как тот гриб — волчий табак — на который мы в детстве наступали специально, чтобы посмотреть, как он «закурит», и пыль взойдет облаком. Ждали, придет ли волк, когда узнает, что его табак разорен, что его пустили по ветру — дотронулись до чужого, до того, чего трогать нельзя. Все кинулись искать мяч, но найти не могли, — я никому не сказала, что раздавила это теннисное яйцо, и спрятала его в карман. Они разошлись по домам, партия закончена — за новым мячом надо было ехать в город. Я проиграла. Серые ракетки лежали на столе, сливаясь с простым вечерним светом. Когда никого у стола не осталось, я закопала мятый мяч под сосной, набросав сверху сухих пожелтевших иголок. Как будто ничего не было. С того самого момента, когда я решила, что не признаюсь, что никому ничего не расскажу, что эта бесконечная игра остановилась из-за меня, мяч этот — ледяная градина во рту — не сглотнуть ее, сколько ни пытайся — вымахал до размера вдруг белого земного шара, на котором всегда идет снег. Планета эта раздуется до того, что однажды лопнет, и по Вселенной разлетится волчья пыль, в которой будет вращаться лишь раздавленный теннисный мяч — еще не открытая мятая планета, пахнущая грибами, — никто не знает, почему это произошло, кроме меня.

Даже спустя годы, каждый раз, когда я слышу стук легкого белого мяча, связь с тем — раздавленным — яйцом возникает снова — невидимая вязка, растянутая временем, но никак не рвущаяся, а только делающаяся прочнее. Скорее в лес, где стоял теннисный стол, чтобы откопать тот шар. Чем более красивым видится мне мятый мяч, тем уродливее становится градина. Отделить уродство от красоты невозможно, как невозможно прийти в белом пальто в осенний сад и надеяться, что сможешь войти в эту осыпающуюся бездну — придется или пальто снять, или хотя бы изваляться в грязи, прежде чем сделать шаг в едва движимое то ли ветром, то ли своим ароматом высыхающее красное облако. Только тогда красота произойдет, когда припрешься к ней ничейный, потный, с коростами засохшей земли — на одежде ли, на коже ли — теперь она признает тебя своим. Красоту с детства вели далеким словом, человека никогда не касающимся — чужим вовсе. Красоте не учили, а показывали её издалека: видишь, как там красиво? Не наступай, не дёргай, не трогай. Ребенок понял — от красоты надо держаться подальше. Или хотя бы надеть белое пальто, прежде чем к ней приблизиться. Чтобы соответствовать, затеряться чтобы — не трогать — не наступать — не дёргать — а проскользнуть сквозь и выйти — в том же белом, на которое не рухнет ни один красный лист, и уж тем более — ни серого ошмётка ещё тёплого птичьего дерьма.
Только когда я приехала сюда в поисках этого мяча, поняла, что путала красоту с детством, хотя детство никогда не обладало той властью, которой губила красота — разве что в те утра, когда небо становится низким — приближает облака почти на уровень человеческого роста — но и здесь принимаешь спустившуюся белизну за небеса, которые на самом деле яснеют не на расстоянии вытянутой руки, а где-то выше — там же, где и красота. В этом и власть её — никогда не сможешь ей овладеть — как когда-то овладела своим детством, теперь, впрочем, овладевшим тобой и скопившимся под шершавой уже кожей, выдавая себя походкой и жестами.

Заиметь какую-то палку, простой меткий инструмент, который помог бы сопротивляться красоте, когда вдруг понимаешь, что не останови её сейчас, она обрушит всё, что есть, да и то, чего нет, — тоже захватит, и уж тем более — то, что могло бы быть. Когда в детстве слышишь чью-то песню, доносящуюся издалека, думаешь — вот бы заткнулась, что ли, да как же ты мне надоела, да ведь фальшивишь ты, и слова какие-то — не те; надо идти быстрее, и вот уже песня эта совсем не слышна. А спустя несколько десятков лет только и ждёшь ту песню, едешь ради нее за тысячи километров — лишь бы её услышать, ищешь ту самую улицу, проулок ли, двор ли — но песни уже не слышно, или её уже не поют, пусть ради неё ты и проделала столько километров и уже готова простить и фальшь, и не те слова, и то, что тогда — в детстве — уже знала, что больше никогда её не услышишь.

Не знаю, зачем приехала сюда искать этот мяч — как будто оттого, что его найду, он вдруг расправится, снова обретет идеальную форму шара и сможет скакать по невидимому столу, от одного невидимого игрока к другому. Начинаю с высокой сосны, в которой уверена, — помню, мяч я закопала именно под ней. Но даже когда наковыряла палкой целый ров вокруг ствола, шара там не увидела. Дерево не то? Нет, эту сосну я хорошо знаю, она и есть. Проверить остальные? Рою руками и палкой то ли песок, то ли землю, то ли снег под каждым соседним деревом — быстрее и быстрее, земля под ногтями, земля на одежде — снег везде.

После трех не тех деревьев снова возвращаюсь к той самой сосне, надо копать глубже, и мяч найдётся, точно найдётся, не мог же он испариться — в сарае у забора я беру лопату, ров стал ещё шире, а на руках появились мозоли. Напор такой, что ещё немного — и лопата вынырнет с другой стороны Земли, где и напугать человека не получится — в школе нам рассказывали, что в противоположной точке планеты — южная часть Тихого океана. А рыба лопаты не боится — рыба лопаты не знает. Этого широкого рва хватило бы на оборону песочного замка, какие дети здесь строят на берегу Волги. Копать, пока теннисный мяч не превратится в луну. Пока не убеждаюсь — его там нет. Нет не так, как если бы он там когда-то был, а потом исчез, а так — как если бы его там не было никогда. Как и этого тридцатилетнего еле звонкого стука по прозрачному столу, который я услышала в сосновой тишине.