НАДА

МЕДВЕДЬ

Я сразу же понял, что её нет рядом. Протянул руку в футоне и не нашёл её. Открыл глаза и некоторое время не двигался, просто смотрел на свою комнату. Я рассматривал старую квадратную пластиковую люстру, имитирующую японские люстры времени сёва, закрытые сёдзи стенного шкафа-осиире, небольшую книжную полку, набитую русскими и японскими книгами. Это что-то вроде моего метода находить выход из сложных ситуаций — просто замереть и ждать, когда правильный ответ сам капнет в голову. Хотя капать тут было нечему. Всё и так ясно — она меня бросила. Обычная история. Таких много. Как у Ли Хукера. Герой просыпается утром, а его подруги нет рядом. Старый сюжет. Единственное тут оригинальное — это то, что со мной это происходило впервые.

Я медленно поднялся, натянул майку и пошёл на кухню. Достал из холодильника молоко, налил в стакан и выпил залпом. Совершенно не в рамках стиля и тем более не круто. Вместо молока должен быть виски. Но если так рассуждать, то и вместо меня должен быть кто-то другой.

Она ушла из моей квартиры слишком рано. Часы показывали 6:20. Я посмотрел вокруг. И сумочка, и беспорядочно разбросанные чулки, платье, косметичка — всё это исчезло. Интересно, когда она собрала всё, да ещё и так, чтобы не разбудить меня?

Непонятно. Вчера мы не ругались, да и вообще мы не ругались ни разу. Так, было пару разговоров на повышенных тонах — из-за чего, я даже не помню, — но это бывает у всех. А так, чтобы серьёзно рассориться и ночью понять, что всё, не могу больше, и разговаривать с ним больше нет сил. Лучше я тихо соберу вещи и уйду навсегда. Молча… Ерунда какая-то.

Если бы она спешила домой, она бы предупредила меня сразу же, как приехала в Кобе. Кроме того, она бы подготовила все вещи заранее — иногда мне даже казалось, что её расписание для неё важнее, чем наши отношения. А сейчас происходило что-то совсем обратное: вчера при встрече она сказала, что хочет побыть у меня до вечера воскресенья, то есть до конца сегодняшнего дня, что у неё совершенно нет важных дел. Кроме того, я отлично помню бардак из бутыльков и тюбиков, который она вчера устроила в ванной. Но сегодня в 6:20 утра её нет.

Перед тем как позвонить ей, я подумал, что будет уместным написать письмо. Я достал телефон и отправил очень коротко: «Ты где?» Потом пошёл в душ, почистил зубы, вернулся на кухню и смастерил себе нехитрый завтрак: два бутерброда с сыром и холодный чай. Никогда не любил готовить, поэтому питался из рук вон плохо.

Ответа не было. Я посмотрел в телефоне время отправки: 7:43. Сейчас 8:37. Почти час назад. Я решил позвонить. Набрал её телефон. Как я и думал, она не ответила. Не то чтобы я весь такой уверенный в себе, что не могу представить, что от меня уходит девушка. Нет, дело в другом. В том, что обычно голова сама рисует страшные картинки — всякие истории, полные опасности, пожаров, наводнений, убийств, злых людей, предателей и ножей в тёмных переулках.

Хотя вряд ли ко мне в комнату прокрадётся вор-убийца, выкрадет её, как кавказскую красавицу, аккуратно собрав все её вещи. Но тем не менее я начал волноваться.

Кстати, если она ушла сама, по идее, должна быть открыта входная дверь.

Я прошёл в прихожую. После недолгого колебания повернул ручку двери и толкнул. Дверь поддалась и открылась.

***

Мы познакомились в октябре.

Мой приятель позвонил мне и предложил съездить в Киёмидзудэра. Я, конечно же, согласился, хотя совершенно не представлял, что это такое. С таким же успехом я принял бы приглашение посмотреть, какие цветы расцвели во дворе его соседа. Народу было много. Мы кое-как протискивались среди туристов. Несколько раз на глаза попадалась табличка: «Не пользоваться треногами».

— Для чего это? — спросил я.

— Для того, чтобы не создавать столпотворение. Потому что, когда человек ставит треногу и начинает фотографировать, это означает, что он останавливается на одном месте надолго, — ответил мой приятель.

Возвращаясь, мы спустились по тропинке, лежащей справа от храма. По дороге столкнулись с группой из четырёх молодых людей. Три иностранца и одна японка. Девушка показалась мне очень напористой. Парни были американцами, и японка старалась копировать их развязность, манеру говорить и громко смеяться. Это ей не шло. Она оказалась бывшей однокурсницей моего знакомого. Он представил нас. Она тем же копирующим американский тоном сказала, что её зовут Юкико, и вручила мне свою визитку. Как я узнал позже, она недавно устроилась работать в большую японскую корпорацию, и само название фирмы на визитке было для неё большой гордостью.

Прошло где-то полгода. Я уже побывал в основных местах, съездил в Токио, Нару, несколько раз был в Киото. Одним словом, я стал потихоньку обращать внимание не на вещественную материальную культуру, а больше на людей и их отношения. А если ещё проще — за это время я успел насмотреться на японских красавиц, и мне было очень интересно пообщаться с ними поближе.

Я вспомнил про её визитку и написал на её рабочий почтовый адрес. Я отправил очень сухое короткое письмо, из которого следовало, что, если что, пиши вот сюда. Она ответила сразу со своего личного адреса, попросив, конечно, больше не писать ей на работу.

Мы стали переписываться. Ничего особенного. По большому счёту, общих тем у нас не было, но я понял, что я ей интересен, и она была интересна мне.

***

Мой приятель играл на электрогитаре и иногда выступал сольно на маленьких концертах в небольших клубах. То, что называется «райбу». На один из таких он и пригласил меня. Во время концерта мне позвонила Юкико и сказала, что тоже хочет приехать.

После концерта мы втроём закупили пива и всякой солёной ерунды и пошли на детскую площадку. Часы показывали уже начало одиннадцатого. В принципе, ей нужно было бы отказаться и поехать домой — всё-таки она жила в Киото, а до него нужно было ещё ехать. Вместо этого она пошла с нами. Мы сидели на этой площадке как три подростка из российской действительности. Скамейка, гитара, пиво. Только вот играющий пел не Цоя, а Боба Дилана. На плохом английском, плохо играл. Но это было неважно. Уже стемнело. С улиц исчезли прохожие. В небе сиял месяц, и мы здесь, на дне этого мира, сидели и слушали Дилана. Вдалеке включили неоновое освещение в церкви, и крест на крыше стал светить почему-то голубым цветом. Время перевалило за полночь.

Первое время я поглядывал на часы, потом перестал. В принципе, я не возражал, мягко говоря.

— Ой, — сказала она. — Уже почти час ночи. Электрички не ходят. Что же делать?

— Что же делать? — улыбаясь, повторил мой приятель.

— Может быть, пойдём в Макдоналдс и будем сидеть там всю ночь? Или можно тут до утра. В принципе, не холодно, — улыбаясь, произнёс я.

— Да нет, что-то как-то совсем неинтересно, — улыбаясь, ответила она.

— Может быть, тогда ко мне? У меня тесно, кроме татами ничего нет, но как-нибудь устроиться можно.

Я жил на соседней станции, поэтому пешком можно было дойти минут за сорок.

— Да? — медленно, стараясь выдерживать роль, произнесла она.

— Ага.

— Ну хорошо, спасибо!

В эту ночь она стала моей.

***

Мы стали парнем и девушкой. Она жила в Киото, между нами было пятьдесят минут езды на сверхскорой электричке. Мы встречались два раза в месяц — с субботы на воскресенье. У неё и у меня на работе царило строгое расписание.

Мы ходили с ней в кинотеатры. Я покупал попкорн и кока-колу и ужасно нервничал, когда, нагруженный всем этим, поднимался по лестнице до своего места в зрительном зале. Как бы я ни старался делать умный и интеллигентный вид, я всё равно выглядел как тупой гайдзин, который подцепил тёлку и гуляет её, нехитро развлекая попкорном в киношке.

Часто мы смотрели фильмы у меня дома. Мы брали DVD в TSUTAYA, долго ходили между полок, выбирая что-нибудь, что бы подходило для нашего вечера. Её вкус в фильмах мне не нравился. По большей части она любила современные американские блокбастеры с известными актёрами. Я же продолжал строить из себя умника, поэтому специально не смотрел в их сторону и искал что-нибудь «редкое». Но искать редкое среди тысяч фильмов, которые ты и так не смотрел, — занятие, требующее сил и выдержки, поэтому я сдавался минут через пятнадцать. Мы брали что-нибудь вроде «Дьявол носит Прада» и шли ко мне.

***

На самом деле всё было просто, и я знал это. Кроме этого, я знал ещё две вещи. Первое — она ушла к медведю. И второе — до его пещеры отсюда два часа на электричке.

Я даже не собирался в дорогу. Просто взял рюкзак с бумажником внутри, натянул кроссовки и, как был в растянутом спортивном костюме и застиранной белой майке, так и вышел на улицу.

В электричке я ни о чём не думал. Просто таращился на пролетающие мимо маленькие домики, машинки и людей.

По дороге я стал соображать: как же я его поборю? Ведь я всегда был хилым. К тому же эта растянутая белая майка… Что есть у меня такого, что поможет мне его победить?

А у него когти и шкура. Он роста, наверное, раза в два больше меня. Да, даже если он и маленький, как многое здесь, то наверняка всё равно сильнее меня.

Когда я прибыл на место, моя неуверенность ещё больше окрепла, а смелость, если она и была, исчезла вовсе. Откровенно говоря, я сам не представлял, зачем я сюда приехал. Всё, что мной двигало, — это одно-единственное нехитрое чувство: вернуть себе то, что мне изначально принадлежало.

Мачо я никогда не был, поэтому зрелищных боёв за женщину мне не сотворить никогда. Я думал об этом, рассматривая холодную и промёрзшую местность. Земля была покрыта инеем, здесь и там торчали сухие пучки травы, обсыпанные, как пудрой, белым ледяным порошком. Ветер бил прямо в лицо, и моя белая растянутая майка больше была похожа на флаг сдающегося корабля, чем на одежду человека, собирающегося победить медведя.

Его пещера была видна издалека — зловеще зияющая дыра в скале, поднимающаяся над поверхностью долины.

Пока я дошёл до скалы, прошёл, наверное, час или два. Кое-как вскарабкался по камням и наконец-то забрался внутрь.

Она сидела у огня, на огромной куче хлама. Я не понял, что это — всё внутри было грязным от копоти, пыли и ещё чего-то непонятного. Пахло животным (медведь, догадался я), огнём, углём и калом (медведь, снова догадался я). Она увидела меня, но ничего не сказала. Просто молча продолжала палочкой ворошить угли в огне.

Я подошёл к ней и взял за руку. Объяснять тут нечего. И ей, и мне всё и так было понятно. Единственное существо, которому нужно было что-то объяснять, был медведь, но я его не видел. Я резко дёрнул её за руку, и она поднялась. Молча, не смотря мне в лицо, она потянула за собой свою сумочку. Я повернулся к выходу, и мы пошли.

Именно в эту минуту появился медведь. Раза в два больше, чем я себе представлял.

Как-то было нелогично. Самый большой медведь, которого я видел по телевизору, был в Америке. А здесь — Япония. Почему же тогда японские медведи больше американских?

Вот оно. Классический из всех классических сюжетов. Даже так: сюжет этот был известен ещё до того, как люди научились писать, думать и вообще — до того, как появился первый человек.

Она стояла в нескольких метрах, изо всех сил стараясь делать своё лицо невинным, а свой вид — беспомощным.

Мы же смотрели друг на друга злыми глазами, думая только об одном — как бы друг друга убить. И всё только для того, чтобы девушка, которая стояла в нескольких метрах, оказалась твоей.

По большому счёту, мне было проще — я был меньше, слабее, полностью безоружный и в белой растянутой майке, поэтому размышлять о стратегии и всей этой ерунде не имело смысла. Может быть, это мне и помогло.

Не раздумывая, я что есть сил закричал: «Ааа!» — и, насколько позволяли два метра между мной и медведем, разбежался, пригнул голову и ударил головой ему в живот.

Не знаю, что больше подействовало: мой удар, моё «Ааа!» или то, что я сделал это, совсем не дав ему времени одуматься, но он сделал шаг назад, потом второй, заревел, остановился на секунду и медленно, покачиваясь, поплёлся к выходу.

«Хм… — подумал я. — Победил медведя. Может быть, ещё получится стать мачо».

Я взял её за руку, и мы пошли из пещеры.

***

Хорошо бы, если бы всё закончилось именно так.

НАДА

В тот день я закончил работу поздно — возвращаясь домой, я вышел из своего поезда в 23:13. На платформе уже почти никого не было. Несколько сарариманов в перекошенных от целого дня работы пиджаках — вот и всё. Я поднялся по деревянным ступеням лестницы, ведущей к переходу над железнодорожным полотном, и побрёл к выходу. Для того чтобы выйти из станции, мне снова нужно было спуститься — уже на другой стороне перехода, по точно такой же скрипучей старой лестнице. Старая добрая станция Нада.

Центр Кобе — это Санномия. Это транспортный узел, в который сходятся линии JR, Ханкю, Хансин и метро. Здесь расположено большинство государственных зданий, филиалы больших компаний, увеселительные кварталы, модные магазины.

Не доезжая одну станцию до Санномии, на линии JR находится станция Роккомити. Это тоже большая станция с выходами на первом и втором этажах, с возможностью, не спускаясь на проезжую часть, прямо по специальным навесным мостам пройти сквозь пять-шесть жилых зданий и попасть в местный муниципалитет. На этой станции находится главная библиотека района в несколько этажей. Здесь же располагаются несколько фитнес-клубов, два больших супермаркета, большой филиал TSUTAYA. Одним словом — это станция рядом с центром.

И вот вы садитесь на локальную электричку. Именно на локальную — если вы сядете на скоростную, вы даже не заметите, что между Санномия и Роккомити есть что-то ещё. Поезд остановится ровно посередине вашего пути. Вы выйдете на узкий перрон, защищённый от дождя старой шиферной крышей. Крышу подпирают такие же старые железные балки, покрытые облупившейся краской. Между перронами, над железнодорожным полотном висит деревянный переход, к которому ведут деревянные же лестницы. Скрипучий, заброшенный деревянный уголок, выживший прямо под боком у двух транспортных гигантов.

***

Сарариманы оказались быстрее меня. Когда я поднялся по лестнице, ни одного из них уже не было. Я медленно шёл по тускло освещённому проходу, слушая, как скрипят деревянные доски подо мной. Всё-таки я сильно устал. Офисная работа, особенно если её выполняешь до самого вечера, всегда приводит мой мир к тому, что он начинает состоять из совершенно не связанных друг с другом осколков информации. Это могут быть запахи, звуки, образы, из которых я выбираю что-то одно и просто смотрю, никак не принимая участия и тем более не выказывая желания поучаствовать. Сейчас это был скрип половиц.

Когда я поднял голову, то вдруг увидел, что под потолком, раскорячившись, упершись своими четырьмя лапами в деревянные балки, смотрит на меня сверху большая лягушка. Она была огромная. Навскидку мне показалось, что она больше меня раза в два. Её огромные глаза безучастно смотрели прямо на меня.

Когда, как я понимаю, она поняла, что обнаружена, она даже не дёрнулась, не сделала ни движения. Просто всё так же продолжала таращить свои пустые и застывшие глаза.

Она висела под потолком метрах в пяти впереди от меня. Я остановился, не зная, идти мне дальше или повернуться и пойти к противоположному выходу со станции. Но было уже поздно, я шёл уставший, голова гудела, и тело не хотело делать никаких незапланированных движений. Просто хотелось тихо дойти до дома, принять душ и лечь спать. Поэтому я, чуть-чуть помедлив, решил просто пройти мимо. Когда я проходил под ней, она так же не издала ни звука и не произвела движения.

Я прошёл мимо, спустился по лестнице с другой стороны полотна, прошёл через турникет и направился к себе домой.

Не то чтобы мне было не любопытно или не страшно. Нет, просто усталость сделала из меня совершенно безразличное существо, все чувства и способность мыслить стали плоскими и серыми. Сейчас мне было всё равно. Наверное, если бы мне сказали, что вся округа заминирована и что через минуту всё взлетит на воздух, я бы точно так же думал бы об одном — прийти домой, принять душ и лечь спать.

Это было моё первое знакомство с ней.

***

Уже на следующий день она появилась у меня дома. Как она узнала, где я живу, я не понял, но она просто запрыгнула ко мне на балкон и уже на этот раз выбила меня из колеи. Я был в шоке. Её фигура под потолком, на которую я смотрел в прошлый раз безучастными, уставшими глазами, не произвела на меня такого впечатления, как сейчас. Она была огромная. Сидя на полу на балконе, она закрывала собой весь вид, простиравшийся из окна. Размером она была, наверное, с корову. Кое-как оправившись от шока, я стал думать, что мне делать — выбежать из квартиры, позвонить в полицию или своему домовладельцу, или же самому взять швабру или стул и попытаться выгнать её. Пока я это думал, она, точно так же как в прошлый раз, молча смотрела на меня своими совершенно ничего не выражающими глазами. Почему-то этот взгляд действовал успокаивающе. Я подумал, что, может быть, можно будет обойтись и без швабры с полицейскими. Подошёл к двери на балкон и открыл её. Она не шелохнулась — всё так же сидела на полу и смотрела на меня. Никакой агрессии и опасности не было — я чувствовал это буквально кожей. Но самое удивительное — в воздухе не было ни намёка на то, что сейчас происходит что-то необычное и выходящее за все рамки. Обычная история — лягушка размером с корову сидит на балконе.

В общем, я пригласил её внутрь.

Мы попили чая, и она точно так же, молча и спокойно, выпрыгнула из моей квартиры через дверной проём на балкон.

После этого прошло несколько дней. Я подумал, что, наверное, будет правильным, если я наведаюсь сам к ней.

***

В магазине было темно и пыльно. Более того, я с самого начала почувствовал какую-то густую, буквально осязаемую неприветливость, витающую в воздухе.

Лавка старьёвщика в портовом городе. Сама фраза звучит как строчка из стихов Вертинского. В голове всплывают попугаи в клетках, картинки укиё-э с японскими красавицами, хозяин в гэта.

Конечно же, ничего этого не было.

Я находился в пластиковой, бесконечно далёкой от песен Вертинского, Японии.

В большой по японским понятиям комнате, наверное, метров десять на пять, был расставлен всевозможный и разнообразный товар. Это была лавка старьёвщика, поэтому ожидать от того, что стояло на полках, какого-либо откровения не приходилось.

Здесь были старые пылесосы, вентиляторы, кухонные наборы, чайники и чашки, какие-то помятые справочники вроде «1000 больниц Японии. 1989 год», пластмассовые игрушки и так далее.

Всё, что более-менее представляло ценность, было аккуратно завернуто в полиэтиленовую плёнку. Аккуратно — наверное, это чувство и было, но где-то лет десять назад. Сейчас же оно превратилось в насупившуюся серую занавесь, отделявшую мир вещей от мира посетителей.

Буквально на пороге стояла большая коробка с пластинками. Я огляделся и понял, что из всего того, что есть в этом магазине, для меня самое приветливое — это вот эти пластинки. Всё остальное не видело меня, не знало, не хотело признаваться в моём существовании. Я сел на корточки и стал перебирать пластинки.

Они по большей части были записями энка-певцов и певиц в кимоно. Сколько бы я ни старался слушать этот жанр, всё никак не мог понять, почему люди, которые пишут такие красивые стихи, соглашаются на то, чтобы их аранжировали такой плохой музыкой. Она исполнялась всегда одним инструментом — синтезатором. Смотря на эти пластинки, я думал, что те, кто играют на синтезаторах, пригласили своих друзей-дизайнеров, которые сделали одинаковые обложки — на странном розовом фоне, изогнувшись в S, стоит красавица лет сорока и нюхает цветок сакуры.

Среди пластинок нашлась одна знакомая мне — это была пластинка Чайковского. Почему Чайковский? Почему именно здесь, в этой коробке? Кроме «Лебединого озера» и «Щелкунчика» я совершенно не имел понятия, что ещё он написал. Мне повезло — на пластинке было «Лебединое озеро».

— Сколько стоит Чайковский?

— Что? — Хозяин немного встрепенулся, и мне показалось, что с его плеч в воздух всплыло небольшое облачко пыли.

— Сколько это стоит? — повторил я, показывая ему пластинку.

— Сто иен.

— Чайковский за сто иен.

— Да, Чайковский за сто иен. — Хозяин немного улыбнулся.

Я заплатил и вышел. Улица была жаркой и по-японски успокаивающей.

***

Она жила на чердаке станции. У неё там была целая комната. Она поставила в проигрыватель Ли Хукера и стала показывать мне свои другие пластинки. Это был только блюз. Я подарил ей Чайковского за сто иен. Зачем ей Чайковский? Не знаю. Но всяко лучше делиться со знакомой тебе лягушкой пластинкой, чем своим одиночеством. Чайковского она положила на стол таким движением, что я сразу понял, что в её проигрыватель он не попадёт никогда.

За окном её коморки начало темнеть. Помещение, и так не слишком светлое, становилось всё тяжелее и задумчивее. Мы сидели в шезлонгах рядом с большой коробкой, на которой стоял проигрыватель.

По большому счёту, ничего больше не происходило. Только вечер, мы и блюз.

С тех пор я стал навещать её всё чаще.

ЛАТИНСКАЯ АМЕРИКА

В комнате нас было трое. Вся площадь пола скрывалась под широким одеялом в несвежем белом пододеяльнике. Оно казалось настолько большим и безразмерным, что, если его растянуть, оно бы наверняка смогло укрыть собой целый пассажирский самолёт. Под нами лежало даже не одеяло, а его бесконечные и некрасивые складки. Мы сидели кое-как между ними.

Вместе со мной были мой новый друг Николай и его знакомый. Мы знали друг друга всего пару месяцев, но я с самого начала видел в Николае только положительные стороны и сравнивал их со своими отрицательными. Наверное, при таком раскладе любой выиграет, любой будет сиять.

Ему было двадцать пять лет. Короткие тёмно-русые волосы, маленькие голубые глаза, прямой нос. Он постоянно смеялся. Выбор темы при этом происходил как бы автоматически, без чётких границ, как музыка, которую играет DJ в ночном клубе.

Его знакомый, в отличие от него, оказался очень тихим и временами серым человеком. Часто я знал о том, что он рядом, только по маячащему пятну на периферии зрения.

Мы приехали сюда, чтобы найти клад. Звучит интересно, но банально. Или так: банально и неинтересно. Как в компьютерных играх: если тетрис — то обязательно с русской народной музыкой и маковками на заднем плане. Если путешествие по Латинской Америке — то обязательно в поисках сокровищ: больших золотых блюд в виде солнца, крупных драгоценных камней и золотых ожерелий жрецов.

Мы сидели в нашей комнате в отеле. Николай достал книгу и начал внимательно её читать. Я заглянул внутрь и увидел, что текст был на древнеславянском. Заглавные буквы в каждом абзаце были красиво написаны красными чернилами. Похоже, это была Библия.

Николай читал внимательно. На его лбу иногда появлялись складки — должно быть, это были тяжёлые для понимания места или просто незнакомые слова на древнеславянском.

И вдруг он запел. Песня была почему-то о чём-то сиреневом. Петь о чём-то сиреневом, читая Библию, можно по-разному. Можно с улыбкой, с лёгкостью выдувать в воздух слова и мелодию — в общем, петь так, как это делали в советские времена эстрадные певцы. Он же пел с надрывом. Если продолжать сравнение с советским временем, то это будет рок-певец, поющий больше не ртом, а всем своим существом: слушающих завораживает не содержание его песен, а сам факт того, что рядом, оказывается, есть человек, который может петь такое.

Николаю, конечно, было далеко до рок-певца советских времён, но то, что он пел, почему-то цепляло не меньше.

— Эээээй, сиреневый,

— Эээээй, сиреневый.

Настало время рассказать ему то, о чём я думаю.

Я сказал:

— Николай?

Он ответил:

— Да.

Я сказал:

— Ты знаешь, мне давно хотелось рассказать тебе кое-что.

Он ответил:

— Да, конечно.

Я подсел к нему поближе. Он продолжал читать Библию, поэтому я молчал.

Он отвёл взгляд от книги, закрыл её и посмотрел на меня. Тогда я начал. По большому счёту, рассказывать ему о том, что я думаю, или о том, что я видел во сне — это одно и то же.

Мы знакомы не так давно, чтобы он что-то понял. Да и думать или спать — разницы здесь особой нет.

Я рассказал ему мой последний сон.

Я полз по пыльной и местами ржавой вентиляционной трубе, освещая себе путь экраном сотового телефона. Мне оставалось каких-то десять-двадцать метров до своей комнаты. Я старался не производить шума — и у меня получалось. Всё-таки я полз по этой трубе не первый раз.

Когда я добрался до своей комнаты — небольшого тёмного помещения два на два метра, заваленного тряпками и коробками, — я закрыл за собой люк трубы, через которую только что пролез, и замер на месте, прислушиваясь к тишине. Не заметили ли меня? Нет ли погони? Никаких звуков не доносилось. Я успокоился. Повернувшись спиной к люку, я нащупал тумблер и включил свет.

Он слушал невнимательно. Более того, он всячески демонстрировал, что ему скучно.

Чесал в ухе, рассматривал ногти, что-то искал в своих карманах.

Всё-таки он был сволочью.

Я продолжал рассказывать, смотрел на него — и где-то на самом краю своего ума вдруг чётко осознал, что всё-таки зря я приехал сюда и тем более зря я здесь с этими людьми.